* * *
Надо мной стоит человек-гора.
Он: пора.
А я ему как ребёнку:
ну, подожди минутку,
что вы все в одну дудку,
всех под одну гребёнку,
как иван, кивающий на петра.
Вот он наваливается на крышу
Вот он идёт по невидимому лучу
Что я услышу
Что я услышу
Что я услышу, когда закричу

читать дальше* * *
Если кто исчез удачно,
прежде всякого суда,
для того и жизнь прозрачна,
как холодная вода
из Байкала, из фонтана,
из ручья под лопухом,
из стеклянного стакана
со щербатым ободком.

А могла казаться чёрной,
если сделана вчерне.
И читатель, заточённый
в кабинетной тишине,
затоскует о своём
над бумагой потаённой:
“Кто я здесь? Солдат наёмный?
Склад, сдающийся в наём?

Назови любое слово,
ведь название всему
никакое не готово.
Не поверишь: никакого.
Никакое. Никому”.

* * *
Время — чёрный передел
между первыми, вторыми.
Ты на лавочке сидел?
Хватит, лавочку закрыли.

Продолженье под замком.
Даже воздух предпоследний
отпускается тайком, —
всё быстрее, незаметней,
и уже сухим пайком.

* * *
Сколько ж худой обувки
надо сороконожке?
Справа ничьи серёжки.
Слева мотки верёвки.
В правом ящике нитки и тряпки,
метки.
В левом одни прищепки
в страшном таком порядке.
Слой погребён под слоем.
Пуговицы, таблетки.
Этот урок усвоен.

"Ощущаемая на почти органическом уровне оригинальность поэтики Айзенберга решительно ускользает от возможности ее сколь-нибудь достоверного описания. Единицей текста выступает не слово, не строка, не период, но интонация. Интонация игнорирует посредника, она входит в состав крови столь же решительно, сколь и незаметно". (Лев Рубинштейн.)

Но это ведь не только к Айзенбергу относится. Разве не всегда, не у всех всё дело -- в интонации? Которая входит в состав твоей крови так, что ты и не замечаешь.

А когда заметишь -- поздно уже.))